История России

Содержание раздела:

Владимир Булдаков

ПОХОЖИЙ НА МОНТЕРА ЧЕЛОВЕК

Ленин как маг-победитель перепуганных людей

21 апреля, накануне дня рождения Ленина, в приложении "Субботник НГ" был опубликован текст Акима Арутюнова под заголовком "Владимир Ленин: "В деньгах я сейчас не нуждаюсь...". В этом тексте речь идет о взаимоотношениях Ленина с представителями спецслужб Германии и Австро-Венгрии. Разумеется, сводить деятельность основателя социалистического государства к подрывной работе против царского правительства, осуществляемой на иностранные деньги, было бы просто глупо. Подобный односторонний взгляд на Ленина упрощает нашу историю, превращает ее в бульварный роман с плоскими героями и примитивным сюжетом. Жизнь гораздо сложней и куда интересней. К тому, что сделал Владимир Ленин, можно относиться по-разному, но нельзя не увидеть в его поступках определенной логики - исторической, психологической, социальной... Сегодня мы публикуем текст, в котором делается попытка показать более живого и глубокого Ленина.

ЛЕНИН и теперь живее всех живых" - целые поколения советских людей заучили это с детства. Потомственному дворянину Владимиру Ильичу Ульянову в обществе, стремящемся, согласно его прогнозам, стать "бесклассовым", было предписано своего рода квазиматериальное пребывание между небом и землей. Однако очевидцы говорят о редкостной обыденности его облика.

"Нам показалось, что к нам подходит похожий на монтера человек, костюм его был слишком прост - табачного цвета, на груди висела железная массивная цепь, один штиблет на правой ноге был заштопан, редкие волосы окаймляли его выдвинутый череп, бородка и усы, которые он, очевидно, недавно сбрил, щетинились..." - таким он увиделся одному из рядовых своих сторонников вскоре после октябрьского переворота. Конечно, через десять лет после встречи - воспоминания собирались к юбилею - мемуарист мог навоображать всякого. Но мог ли он придумать "монтерский" облик? Скорее всего вождь ожидаемой со дня на день мировой революции действительно был похож тогда на городского сумасшедшего в "пролетарских" веригах. И тогда ему верили.

ЧТО В ИМЕНИ ТВОЕМ?

Каждая эпоха втискивает возмутителей прошлого в свои стандарты. В застойные годы, когда уже существовало не только хрестоматийное собрание воспоминаний о Ленине, но и многотомная "Биохроника", проходя мимо художественного салона, я всякий раз дивился набору гипсовых бюстов Ильича. Размеры их отличались невероятным разнообразием - сортов колбас в тогдашних магазинах было куда меньше; очевидно, и ваятели были разные - черты лица и форма черепа, как ни странно, заметно расходились. Но облик был безошибочно узнаваем, хотя никаких внятных эмоций он не излучал.

Нынешнее отчуждение России от былого идола происходит через хаотичный набор неожиданных, шокирующих, отвергающих прежнюю стилистику литературных форм. Ильич побывал и в обличье немецкого шпиона, и в шкуре перекрасившегося еврея. Для некоторых он не только политический авантюрист и интриган, но и скрытый бастард, сифилитик и садист. Современная поглотительница телесериалов, в свою очередь, непременно увидит в нем удачливого мстителя за казненного брата и злого палача невинных Романовых.

За многих "разоблачителей" Ленина неловко. Ироничная Клио постоянно подкидывает нам своеобразные тесты на пригодность для будущего через видение фигур неуходящего прошлого. И тут мы обычно прокалываемся, как дети, вздумавшие обмануть взрослых. Биографы рискуют публично обнаружить собственные, а не своих героев и антигероев маскируемые недостатки. Хорошо, если это просто непрофессионализм или интеллектуальная немощь - все мы ничтожны перед грандиозностью истории. Но плохо, когда современные пародии на былых кумиров обнажают скудость наших нравственных ресурсов.

На внезапно опустевшем пьедестале выигрышно смотрится даже бесшабашный танцор. Но никогда не достигнет внушительности свергнутого изваяния. Бесполезно унижать исторического деятеля - и нас, живущих на этой грешной земле, можно выставить в таком виде, что сдохнуть захочется. Чувство меры - это свойство культуры; людям образованным не пристало забывать об этом даже посреди мерзости беспредела.

Познавательные возможности каждой эпохи имеют свои особые логические и моральные пределы и параметры. Историческое любопытство выкрашено также в эстетические цвета своего времени - даже порнография не бывает абсолютно бесстыдна. Раньше в наиболее известном псевдониме Владимира Ульянова усматривали всякое. Напоминал он якобы о жестоком Ленском расстреле (более чем за десяток лет до него?), о некоей незнакомке с тем же именем (сакральное есть сокрытие плотского). Большевистским магам было не с руки прояснять все это, поскольку сам Ильич почему-то не раскрывал тайны псевдонима даже жене: "Много будешь знать - скоро состаришься".

Сегодня со всем этим куда как просто. Украл Ленин чужую фамилию - и все. Ясно, что от общества, отмеченного печатью масштабной вороватости, иных фантазий ожидать не приходится. Но с чего юному Ульянову было красть именно эту фамилию? Еще в перестроечные годы американский историк Филип Помпер пришел к выводу, что из десятков своих литературных псевдонимов и партийных кличек Ленин предпочел ироничную.

Семья Ульяновых была добропорядочно-патриархальной, не знала трудностей материального порядка. Детей любили, хотя вовсе не безоглядно. Владимир поначалу производил впечатление самого неудачного из всех шестерых отпрысков. Это был "ленивый" мальчик: ходить начал поздно, делал это неуклюже - падал, колотился непропорционально большой головой об пол, поднимал рев. Но со временем наступила гиперкомпенсация - повзрослевшее чадо превратилось в сверхактивную личность. Своим псевдонимом Ленин обозначил свою первую и главную победу - то ли над наследственностью, то ли над самой природой. Иначе зачем летом 1916 г., в очередной напряженный момент своей политической судьбы надо было предлагать его слишком неожиданно узнаваемый вариант - Н.Ленивцын?

Впрочем, к псевдонимам, а равно и другим "десятистепенным", по его выражению, вопросам Ленин был равнодушен - тягот быта для него не существовало, он пребывал в умозрительном (виртуальном, говоря нашим языком) пространстве. Можно сколь угодно иронизировать над психоаналитиками, но нельзя не признать, что версия Помпера способна объяснить многое, если не все. В остальном Ленин - не лучший объект психоаналитических экзерсисов: комплексами - в отличие, скажем, от Троцкого (еврейство) или Сталина (незаконнорожденность) - не отягощен, следов "самокопания" в письменных работах не оставил. Он служил идее, этому было подчинено все остальное.

КАМО ГРЯДЕШИ?

О школьных годах Владимира Ульянова, к счастью, известно больше. Я имею в виду не то, что увидело свет под надзором Главлита. В 1955 г. в Нью-Йорке были опубликованы воспоминания Александра Наумова. Самарский губернский предводитель дворянства, министр земледелия в 1915-1916 гг. был вторым учеником в известной симбирской гимназии. Первым считался Ульянов. Внешность тот имел неказистую: "Маленького роста, довольно крепкого телосложения, с немного приподнятыми плечами и большой, слегка сдавленной с боков головой, Владимир Ульянов имел неправильные... черты лица: маленькие уши, заметно выдающиеся скулы, короткий, широкий, немного приплюснутый нос и вдобавок - большой рот, с желтыми, редко расставленными зубами". Впрочем, "все указанные неправильности невольно скрашивались его высоким лбом, под которым горели два карих круглых уголька". По-видимому, уже тогда Ленин производил впечатление пугающе-притягивающего сгустка энергии: "При беседах с ним вся невзрачная его внешность как бы стушевывалась при виде его небольших, но удивительных глаз, сверкавших недюжинным умом и энергией".

Обычно первых учеников в мальчишеской среде либо отталкивают, либо стремятся сделать "своими". В первом случае те рискуют погрузиться в одиночество нарциссизма, во втором - потерять лицо. Ленин избежал и того, и другого, ибо не замечал ни коллектива, ни одиночества. Это был на редкость "правильный" ученик: "...Даже во время перемен Ульянов никогда не покидал книжки и, будучи близорук, ходил обычно около окон, весь уткнувшись в свое чтение. Единственно, что он признавал и любил как развлечение, это игру в шахматы, в которой обычно оставался победителем даже при единовременной борьбе с несколькими противниками". К этому стоит добавить: по другим воспоминаниям, в зрелые годы он не любил проигрывать и потому шел к победе грубо, напористо и бесцеремонно - стандартная ситуация детских лет экстраполировалась на взрослую жизнь, но удавалось это не столь легко. В детстве же при всей "веселости нрава" (иногда это знак ироничного безразличия к окружению), Владимир Ульянов оставался "до чрезвычайности скрытен" и никогда не опускался до доверительных откровенностей.

По-видимому, Ленин был выраженным интровертом, но при этом внешне казался сангвиником. Такие люди наиболее естественно возвышаются над окружением: "...Нельзя сказать, чтобы его любили, скорее - ценили... В классе ощущалось его умственное и трудовое превосходство... хотя... сам Ульянов никогда его не выказывал..." Другой мемуарист, из числа его временных революционных попутчиков, подчеркивал, что, еще не достигнув тридцати лет, Ленин уже заработал в революционной среде кличку Старик, именовали его не иначе как по имени-отчеству или просто Ильич - причем без малейших признаков иронии. Более того, признавалось само собой разумеющимся, что "Старик наш мудр".

Ленин был прагматичен до наивности. Первый ученик полагал, что на белом листе человеческого бытия можно прорисовать любую логически неуязвимую утопию. Готовясь к ее внедрению и пытаясь подражать сверхчеловеку Рахметову, он научился штопать носки и принялся воспитывать в себе бытовую неприхотливость. Все это не пригодилось: с детства за ним постоянно приглядывали женщины - мать, сестра, жена, даже теща. Со временем "мелочами быта" занялись товарищи по партии. Это усугубило непонимание чужого образа мысли. Иначе мог думать либо враг, либо дурак. Утилитаристы такого рода, подобно современным хакерам, способны попробовать на прочность весь мир из одного лишь любопытства.

И все же, учитывая привычку к материальному достатку, "усадебный" жизненный опыт, любовь к природе, отвлеченное народолюбие, почитание Тургенева и Некрасова, можно было надеяться, что в нем восторжествует либеральный просветитель, в худшем случае - с примесью аракчеевщины. В обычных условиях того времени из человека подобного склада скорее получился бы высокообразованный сановник, чем университетский профессор. Вряд ли, однако, его мог пленить пример сделавшего заметную карьеру просветителя-отца, представавшего в виде "старичка елейного типа, небольшого роста, худенького, с небольшой седенькой, жиденькой бородкой". Но мог ли бунт против отцов породить упорного и последовательно ниспровергателя устоев?

В ЧЕМ ТВОЯ ВЕРА?

Провинциальная среда, в которой вырос Ленин, постоянно порождала пылких радикалов, превращавшихся с возрастом в консерваторов. Таков был общий закон имперско-патерналистской системы - "непримиримость" к ней обычно носила эмоционально преходящий характер. Считается, что Владимир Ульянов выбился из этого ряда под влиянием старшего брата, едва ли не случайно переусердствовавшего по части революционаризма и, по несчастью, казненного.

Выводить революционаризм 17-летного юноши из раннего знакомства с трудами Маркса столь же нелепо, как наивно связывать его с гибелью брата. Возможный психический сдвиг произошел скорее под влиянием целой череды смертей - отца, брата, сестры. Мир предстал иным. Все окружение могло показаться теперь иррационально враждебным - исключение составляла разве что семья. В такой социально стрессовой ситуации первый ученик с отчаяния мог вообразить себя орудием провидения, призванным искоренить всякую неправедность на земле. Но хрестоматийное "Мы пойдем другим путем" - не более чем апокриф. Известный историк Олег Будницкий на основании документа, обнаруженного в Гуверовском институте войны, революции и мира в Стэнфорде, пришел к выводу, что в 1890-1893 гг. Ленин был народовольцем. В тогдашних условиях это означало не что иное, как терроризм.

Справедливости ради следует напомнить, что террористы XIX века вовсе не походили на современных. Они уже отошли от классического идеала тираномахии, но дома не взрывали, мирных людей в заложники не брали. Однако все было впереди. В активе российских террористов имелось архаичное представление: разрушение - это одновременно созидание. Социал-демократы ленинского типа помножили его на марксистское учение о революционной смене общественно-экономических формаций, что внутренне снимало нравственную ответственность за многое. (Может, не случайно в 1905-1907 гг. уголовные элементы предпочитали прикрываться именно социал-демократическими знаменами?)

Но прежде предстояло разобраться с судьбами капитализма на российской земле. Так называемые народники в соответствии с до сих пор не угасшей славянофильской традицией полагали, что Россия - не место для буржуазной наживы. В 1894 г. Петр Струве, ровесник Ленина, но более эрудированный (хотя и хлипковатый во всех отношениях) юноша, провозгласил в своей сразу ставшей знаменитой книге: "Признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму".

Струве вовсе не предполагал подобия шокотерапии, ибо считал, что за прогрессом капиталистической экономики последует улучшение социального здравия трудящихся. Ленина, в отличие от него, вовсе не устраивала пассивная роль наблюдателя самодвижущейся машины прогресса. Капитализм, по его представлениям, призван был обострить все мыслимые противоречия российской действительности и породить тот самый пролетариат, которому в соответствии с Марксом надлежало стать его могильщиком.

Беда не в человеческой наивности. Ужас в том, что бывают времена, когда старая культура дискредитирует себя настолько, что иллюзия спасения приходит от юродивого с манихейским взглядом на мир. Вот на подобный момент истории и оказался сориентирован Ленин. На такое признание не отваживаются авторы учебников: тяжело объяснять, что интеллект стимулируется испугом, а людской массой движет вера.

"Манифест Коммунистической партии" был написан немцем (для антисемитов назовем его онемеченным евреем), также терзаемым ощущением отсталости своей страны. Но активно читать его в России стали уже во времена триумфального ее преодоления и впечатляющих парламентских успехов германской социал-демократии. Впрочем, Ленин, догматик в основаниях марксистской теории, никогда бы не взялся сделать из ее базовых постулатов качественно новый, даже элементарный вывод. Да и действовал он в эпоху, когда наука притягивала всевозможные утопии, а вера пыталась стать логически неуязвимой.

Для новой религии требовались, однако, свои жрецы. Очевидцы отмечали, что, публично полемизируя, Ленин намеренно обходил существо дела, предпочитая сосредоточиться на слабых персональных чертах противника. Налицо обычный прием носителя "карманной" истины, превратившегося в проповедника. Для Ленина учение Маркса было "всесильно, потому что верно". Стремление представить оппонента чем-то вроде инфернальной мелкоты стало со временем фирменным знаком большевистской пропаганды.

НА ВЕРШИНЕ АБСУРДА ЭПОХИ

"Сны Веры Павловны" могли померещиться любому провинциальному реформатору человечества. Но почему увлекли они столь многих?

Мы все еще полагаем, что Россия - обычная страна европейского мира. Так думал всякий русский барин, в силу классического типа учености чувствовавший себя вольготнее среди парижан, нежели среди своих крестьян. С другой стороны, дискретная расслабленность социальной энергетики, иные представления о пространстве и времени консервировали в России первобытный синкретизм сознания: вера во всевышнего соседствовала с почитанием домовых, а во имя спасения для вечной жизни уместнее казалось согрешить и покаяться, чем трудиться в поте лица. Новую религию можно было создать, соединяя все это единым обрядом - именно к этому полуосознанно двигался Ленин.

Самая объемистая книга Владимира Ульянова называлась "Развитие капитализма в России". Он закончил ее в октябре 1898 г. после четырнадцатимесячного пребывания в тюрьме за участие в "Союзе борьбы за освобождение рабочего класса", члены которого довольно безуспешно пытались вести пропаганду среди рабочих. Создается впечатление, что именно в царском узилище из будущего вождя получился бы вполне академичный автор: книга содержала ссылки почти на 600 книг и статей.

Пересказать направленность этого опуса можно буквально в двух словах: автору во всяком факте современной крестьянской жизни мерещился капитализм. В современной ему действительности он не хотел замечать ни катастрофичных последствий чудовищного роста народонаселения, ни уродливой урбанизации. Ему нужен был пролетариат, который он готов был возглавить и сделать "сознательным". Но пролетариата в марксистском смысле слова в России практически не было - было его болезненное подобие в лице вчерашних крестьян, ушедших на заработки для поддержания своего хозяйства. Ленин не мог и вообразить, что развитие капитализма чревато агрессивным возрождением самых архаичных представлений в меняющейся, но остающейся традиционалистской социальной среде. Он верил в "передовой класс" - в России иметь дело с воображаемым всегда легче, чем с реальным.

Впрочем, нечто подобное происходило во всем мире. Люди выросли численно, но не умственно; они настолько остро почувствовали разницу между вкусом богатства и горечью бедности, что мог бы последовать за всяким, кто мог бы помочь им преуспеть на празднике жизни за счет других. Идея мировой революции и ужас мировой войны проистекал из одного и того же источника - слабости человеческой натуры, постоянно отстающей от прогресса технологий. Ленин не хотел видеть именно этого.

55 томов так называемого Полного собрания сочинений Ленина наполнены главным образом боями с политическими противниками, которые почему-то никогда не переводились. Искать в них какие бы то ни было открытия бесполезно. Подлинное вдохновение, действительно приобретавшее знаковый характер, посещало Ленина всего несколько раз. И исходило оно не от кабинетных усилий, вызывавших мучительные головные боли, а от самой жизни.

Накануне Первой мировой войны возглавляемая Лениным большевистская партия была на грани исчезновения. Ее спас от превращения в сектантскую группку европейский катаклизм. Справедливости ради надо заметить, что идея превращения войны империалистической в войну гражданскую принадлежала не Ленину, а всему довоенному социалистическому движению. Другое дело, что Ленин не колеблясь взялся проповедовать идею поражения собственного правительства (к подобному в 1904-1905 гг. склонялись едва ли не все российские оппозиционеры). Впрочем, ближайших помощников по партии изумило не это, а то, что Ленин апеллировал при этом не к пресловутому интернационализму, а к "национальной гордости великороссов". Оказывалось, что русские могут гордиться исключительно своим неприятием несправедливостей мира сего.

Ленин, конечно же, не был немецким шпионом ни в каком смысле. Вопрос, которым до сих пор интригуют обывателя, элементарен. То, что Австро-Венгрия и Германия стремились любыми способами ослабить своего противника изнутри, не подлежит сомнению. Ленин, разумеется, знал, что он в известном смысле работает на военных противников России. Но моральная сторона вопроса его не смущала. Если мировому империализму суждено самому себя революционно уничтожить, то субсидии со стороны Германии - лишь знаковое подтверждение верности марксистского прогноза. С высоты этой посылки любое чистоплюйство казалось Ленину глупостью. Деньги "империалистов" надо было использовать против них самих во имя светлого будущего - мир как раз созрел для подобной трансформации. С кого начать? Это в манящем свете мировой революции казалось безразличным.

Надо учитывать и то, что достаточно безуспешное финансирование развала России со стороны Германии разворачивалось на фоне иного "предательства". В конце 1916 г. в Государственной Думе не только либералы, но и отдельные правые заговорили о "немецкой партии", действующей у подножия трона. И люди поверили в измену традиционной власти куда охотнее, чем в шпионство большевиков. В Россию пришла очередная эпоха самозванцев. Причем последние удержались словно наперекор всему.

Секрет политического гипнотизма Ленина состоял в том, что сама жизнь будто следовала за теми его предложениями, которые даже в кругу соратников воспринимались как абсурдные. Он убеждал творить невозможное, но это почему-то удавалось. Казалось, рядом с ним притаилось чудо.

ДА ПОМОЖЕТ МНЕ ХАОС!

Возвращение Ленина на родину оказалось скорее провальным, нежели триумфальным. Его "Апрельские тезисы" не были поняты поначалу даже в большевистском руководстве. Но почему же британский историк Роберт Сервис, автор лучшей на сегодняшний день политической биографии Ленина, отважился сравнить их значение с 95 тезисами Лютера, пришпиленными ровно за триста лет до 1917 г. к дверям Виттенбергского собора?

И Лютер, и Ленин полагали, что люди уже созрели для лучшей участи. Первый считал, что познанию им божественной истины мешают лживые священники; второй был убежден, что теперь основным препятствием на пути к социалистической благодати являются социал-предатели и "буржуазная демократия" в целом. И поскольку экономика и финансы уже до предела сконцентрировались в руках государства, то наиболее праведным революционерам осталось только захватить власть, прекратить войну и поставить эту совершеннейшую монополию на службу народу.

"Апрельские тезисы" непременно провалились бы даже в большевистской среде, не помоги Ленину случай - разразился апрельский кризис. Массы впервые после свержения монархии вышли на улицы, требуя прекращения войны и проклиная "министров-капиталистов".

"Бесы" русской революции сидели в самом народе, точнее - наиболее отчаявшейся его части. Вот они-то и стали работать на Ленина. Тогда, в 1917 г., он, как зафиксировано в его работах, действительно видел властный идеал в том, чтобы "следовать за жизнью", "предоставить полную свободу творчества народным массам", больше полагаться на их "опыт и инстинкт". Его проекты "государства-коммуны" выглядят настоящей моделью тоталитарного государства, но их пафос связывался с надеждой-утопией, что рабочие и крестьяне сами сумеют овладеть "безошибочным искусством делать революцию". Могло ли такое случиться? Никогда! Ленин сколь угодно мог кивать на сомнительный опыт Парижской коммуны, но только в России всегда бунтовали с демонстративной целью, надеясь на "своего" властителя.

Понимание Лениным народной демократии как стадного насилия большинства над меньшинством и обеспечило ему успех. Хотя в принципе его отличало от тогдашних социал-демократов лишь то, что он не боялся толп, которые могли бы осуществить "массовидное" насилие. Сама ленинская манера держаться перед людьми подтверждает это.

Надо заметить, что Ленин по-своему, то есть с минимумом фантазии неприспособленного к повседневному существованию человека, работал над собственным имиджем. Мягкие шляпы и котелки еще по дороге в Петроград сменила простецкая кепка - головной убор шансонье парижских рабочих кабачков. Для российских пролетариев человек в потертом, но все же господском костюме-тройке, нелепо соседствовавшем с дурацким картузом, вряд ли стал ближе. Но дело в том, что Ленин выбился из привычного, классово различимого зрительного ряда: по внешнему облику он теперь не походил ни на кого, а потому мог встать над всеми. Окончательному "слиянию с массой" препятствовала вроде бы природная картавость - в глазах низов признак принадлежности то ли к еврейскому племени, то ли к грассирующему барскому сословию. Но вождь не должен быть усредненным подобием "человека толпы" - даже массивная цепочка от часов должна была получить иной, возвышающий смысл. Невзрачный, малорослый, "похожий на монтера" человек со ступнями почти женского размера вырос до фигуры, наиболее подходящим пьедесталом для которой мог показаться броневик или те гигантские колеса, на которые взгромоздили одну из первых его статуй железнодорожные рабочие.

Лидер - это безошибочно угаданный стиль времени. В контекст своей вздыбленной эпохи Ленин вписался не исторически привычным императором на коне, а бытийственно незаметным магом-повелителем перепуганных людей и обузданных машин.

Ленин одержал победу в Октябре вопреки доктрине, хотя сам себе в этом никогда бы не признался. В 1917 г. он инстинктивно действовал по законам хаоса и выиграл; в Гражданскую войну прямолинейно придерживался коммунистических установок - и проиграл. История по-своему шутит не только с ловкими доктринерами, но и с пророками.

Одержимым одиночкам не раз удавалось переворачивать мир. Но сознавали ли они последствия своих побед? И можно ли было вообще прорваться в будущее, утилизируя предрассудки и неистовство масс? Увы, всякий социальный кризис - это показатель того, что людское стадо вновь забрело в тупик. Выбраться из него можно, только откатившись назад, сбросив омертвевший покров цивилизованности и начав путь с кровавого чистилища первозданного бытия.

КТО ЕГО УБИЛ?

В обыденном сознании послеоктябрьский ход ленинской жизни предстает размеренным диктаторством - по крайней мере на территории, контролируемой большевиками. Мало кому придет в голову, что реальное пространство кремлевской власти было скорее символической величиной. Волна "черного передела" в деревне сменилась чередой пьяных погромов в городе. В первый день 1918 г. автомобиль Ленина был обстрелян посреди столицы - найти и наказать виновных не было возможности.

Людская стихия оставляла за собой руины. Ленину казалось, что, искореняя хилую, нежизнеспособную демократию и ее институты, он освобождает место для готового здания будущего. Ему трудно было поверить, что на месте диктатуры пролетариата может появиться что-то иное. Замыслив создание "самого демократичного" государства, действующего в интересах "большинства народа", он на деле расчистил политическое пространство России для босяцкого передела собственности и гражданской войны.

В марте 1917 г. большевистскому правительству пришлось в полном смысле слова удирать из Петрограда в Москву. В апреле, дабы хоть как-то обозначить свое властное присутствие в новой столице, большевики вынуждены были подавлять "гнезда анархистов" - былых соратников по захвату власти. Летом последовал распад правительственной коалиции и мятеж левых эсеров, решивших, что лучше самоубийственная война с Германией, чем бестолковое ожидание мировой революции. Выступление Чехословацкого корпуса еще более сузило эфемерное пространство большевистского господства.

Импульсы народного насилия никак не удавалось сконцентрировать в нужном для большевиков направлении. А Ленин ощущал, что только за счет этого можно придать своему властвованию видимость целесообразности. Он не был ни добр, ни жесток - просто не умел чувствовать боль других. Еще в ноябре 1917 г. издаваемая Максимом Горьким газета "Новая жизнь" писала, что Ленин отличается "чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс", с инстинктами которых он работает, "как химик в лаборатории". Так и было, но нужных результатов все никак не удавалось добиться.

К Романовым Ленин личной ненависти не питал. Он считал Николая II слишком ничтожной величиной, а потому, как революционер вселенского масштаба, брезговал личным отмщением. Другое дело государственно-политическое использование убийства, осуществленного разгневанными низами, - вот тогда люди, взявшиеся творить суд от имени самой истории, могли довольно потирать руки. Но азарт "праведной расправы" разжечь не удалось: горожане восприняли весть об убийстве царя равнодушно, крестьяне - с неким изумлением.

Настоящая "помощь истории" пришла Ленину только в конце августа 1918 г. К тому времени положение большевиков было критическим: белые взяли Казань, число их ненавистников в самой столице множилось. Среди них была и Фанни Каплан, 27-летняя незадачливая террористка неопределенной партийности, пострадавшая в 1906 г. от взрыва своей же бомбы и полуслепой вернувшаяся с каторги. Теперь она слонялась по большевистской столице, рассказывая, что намерена убить Ленина.

Сделать это было нетрудно. На кризисную ситуацию вождь реагировал по-своему: мотался согласно публикуемому расписанию по заводам и фабрикам, понося с трибун гнилость и репрессивность буржуазной демократии, а также происки контрреволюционеров и "социал-предателей". Вообще оратором Ленин был плохим, но некоторые находили, что он "больше, чем оратор". По словам лидера эсеров Виктора Чернова, он "умел ощущать аудиторию, умел возвышаться над ней", зная, что "толпа любит поработиться". Внимали вождю по преимуществу женщины.

На заводе Михельсона Ленин выступал 30 августа 1917 г. во второй за тот месяц раз. Когда после митинга возле автомобиля его окружила толпа, раздалось четыре выстрела. Двумя пулями был ранен Ленин, еще две поцарапали кастеляншу Попову, которой глава Совнаркома советовал добиваться прекращения безобразий со стороны так называемых заградотрядов, сверх меры потрошащих мешочников-самоснабженцев, везущих продовольствие из деревни. Толпа разбежалась, покушавшегося никто не видел.

Каплан схватили за воротами завода - близкая к состоянию ступора женщина, с саквояжем и зонтиком одиноко стоявшая возле дерева, не могла не привлечь внимания. К аресту она отнеслась равнодушно, ее более беспокоил выпирающий из стоптанного башмака гвоздь. Обойма найденного в саквояже браунинга оказалась полна. На всех допросах она тем не менее заученно твердила, что стреляла в Ленина как в "предателя революции", прочие пояснения давать отказывалась. Ее расстреляли, не закончив следствия, 3 сентября 1918 г.

История покушения до сих пор вызывает экстраординарный интерес: в нем ищут то следы всемирного "еврейского заговора", то внутрикремлевских "разборок". На деле даже полуслепая Каплан вполне могла попасть со столь близкого расстояния, стреляя "от бедра" на голос. Настораживает другое: террористы, случайно оказавшиеся на месте преступления, иной раз брали вину на себя, дабы запутать следствие; поспешность расстрела может быть связана с тем, что стало очевидно, что настоящего виновника упустили. Убрав же концы в воду, можно было выгодно связать покушение с левыми эсерами, а на волне сострадания к раненому вождю развязать "красный террор", на осуществлении которого Ленин настаивал с весны 1918 г.

Но вот летом 1922 г. состоялся так называемый процесс правых эсеров и появилась новая, политически более своевременная версия заговора. Ее озвучил еще до суда в специальной книге "раскаявшийся террорист" Григорий Семенов, позднее работавший в военной разведке РККА, а затем преуспевший на ниве промышленного шпионажа за границей. Теперь получалось, что Каплан входила в группу боевиков, успешно выполнила свою роль, но почему-то (может, из-за гвоздя в башмаке?) не убежала.

А между тем буквально из-под руки неуравновешенной Фанни, вся жизнь которой замкнулась на исполнении всего лишь роли мстительницы, могли прозвучать выстрелы настоящей террористки - Лидии Коноплевой. Ей, давно перешедшей к большевикам "раскаявшейся эсерке", могли навязать в новой версии заговора более скромную, нежели в действительности, роль.

Скорее всего мы уже никогда не узнаем, кто же стрелял тогда в Ленина. Но стоит обратить внимание на целую цепь малозначительных, казалось бы, деталей. Ствол браунинга (весьма надежного, популярного, но не самого мощного пистолета), из которого стреляли, был чудовищно разношен - такое оружие ранее могли использовать в тренировочных целях. Теперь именно этот фактор спас Ленину жизнь: имевшая крестовый надрез пуля не разорвалась, как ожидалось, в его теле из-за малой скорости своего полета. Случилось еще одно малозаметное чудо: вошедшая под лопатку пуля проделала в теле сложнейший путь, ухитрившись не задеть жизненно важных органов. Само орудие убийства, казалось, противилось летальному исходу. Над выздоравливавшим Лениным стало вырастать подобие нимба страдальца, а власть в полном смысле воспрянула, как от удара хлыста.

Ленин на сей раз оказался спасен для истории, а "красный террор" помог уцелеть большевикам, ибо теперь репрессивность власти приобрела понятный для масс характер. Но эта же пуля, застряв в шейной области, могла нарушить кровоснабжение мозга и без того страдавшего гипертонией Ленина. Это скорее всего и послужило причиной инсульта в 1922 г. Можно связать с застрявшей пулей и усыхание правой половины головного мозга, которая обычно несет на себе эмоциональную нагрузку. Во всяком случае, слова "расстрелять", "повесить", "искоренить" стали звучать из уст Ленина все чаще и чаще. В любом случае получается, что Ленин выжил в критический для большевистского господства момент; при вынужденном отступлении к нэпу он практически выбыл из активной жизни; смерть же настигла его именно тогда, когда надежды на мировую революцию окончательно рассеялись.

Увы, людей, подобных Ленину, непременно хочется представить функциональной величиной самой истории, а череду случайных фактов их жизни связать многозначительной символикой.

Жестокость людей такого типа удивительно легко оправдывают даже их жертвы, ибо усматривают в ней ту самую высшую целесообразность, на которую у них самих не хватило духу. В 1925 г. профессор Николай Устрялов, в прошлом главный колчаковский пропагандист, в далеком Харбине уверял, что Ленин оказался "по ту сторону добра и зла", поскольку в его лице Россия столкнулась с "воплощенной стихией революции, медиумом революционного гения". Его не смущало, что Ленин "творил на живом человеческом материале, взнуздывая чувствующую, страдающую плоть", что он был "равнодушен к страданиям и горю конкретного человека, конкретного народа". Все дело в том, доказывал Устрялов, что Ленин - "русский с головы до ног", а потому и вознесен был на вершину славы и власти "милостью мятежа, жестокою волею русских народных масс".

Историческая мощь Ленина связывалась с представляемой им идеей. Христианство подчинило себе куда большее число народов, нежели римские императоры, напоминал либеральный в прошлом профессор. Точно так же, утверждал он, живые массы человеческие во всем мире "с увлечением и азартом" заплатили ужасную, но неизбежную дань "лукавству Исторического Разума", воплощенному в марксистских пророчествах. Вряд ли последнее справедливо: лукавство слабого человеческого духа скорее заключается в том, что его завораживает плотская энергия, которую притягивает идея насилия.

Тем временем в России был востребован качественно иной образ почившего вождя. Его стали самозабвенно лепить люди, вовсе не симпатизировавшие былым ленинским деяниям. Ленина сравнивали с Петром I, развернувшим на сей раз масштабы экспериментаторства до вселенских. Даже Владимир Вернадский полагал, что у Ленина, несмотря на слабость творческого начала, оказался "своеобразный государственный ум", сумевший сдержать разрушительные инстинкты революции и не позволивший ей уничтожить российские "центры художественной и научной работы". Российские пиндары, сами того не замечая, переключились на создание образа того самого Великого Государя, который издавна убаюкивал народное сознание. Так, новый, вполне русский культ, перешел в иную фазу своего существования. На фоне его бесплотной благостности и смог развернуться туповатый "ученик", черпавший силы в презрении к любым утопиям.

"И КАК ОДИН УМРЕМ..."

Ленина легче всего представить существом, изоморфным русской и мировой смуте и потому исчезнувшим с окончанием его цикла. Но не скопировала ли его судьбу созданная им партия?

Еще в июне 1921 г. Горький заметил, что большевистские вожди "больны". "Это самоотравление гневом, - считал он. - Некий физиологический фактор". С этого времени стала неуклонно нарастать волна самоубийств среди коммунистов, достигшая своего пика после смерти Ленина.

"Коммунистический суицид" нэповских времен, возможно, объясняется элементарно: революционеры, настроенные не столько на улучшение, сколько на "упрощение" жизни соответственно идее, получили такое доктринально необъяснимое ее "усложнение" на уровне быта, которое не смогли выдержать. Произошла выбраковка поколения, запрограммированного переделывать весь мир и потому лишившегося способности адаптации к "обычной" социальной среде. Их суицидальность отражала социально-видовую обреченность всех революционеров - убийц и самоубийц одновременно. Но не появятся ли они снова, предводительствуемые лидером в еще более заурядном обличье, чем "похожий на монтера человек"?

История России

История России

География России

Этнография России

Российский фольклор

История России